ДАЙТЕ ДО ДЕТСТВА ПЛАЦКАРТНЫЙ БИЛЕТ...
- «Билетов нет...» Но вопреки популярной песне, открывая книгу Натальи Полошевской «Тысяча первый роман о детстве» возвращаешься в эту удивительную страну - Детство. Только поезд проносится без остановок и лишь мелькают за окном кинотеатр «Ударник», саманные дома c голубыми или зелеными ставнями, высокая красивая Липа, речка с быстрой-быстрой прозрачной водой ...
И навсегда остаются в Городе с удивительным названием, «в котором гармонично соединялись мягкость и твердость, покорность и решительность, мужское и женское», - мама, сидящая на порожке родного дома рядом c маленькой девочкой Талей.
По словам Нины Шогенцуковой, написавшей предисловие к роману, «природа этой книги такова, что возникает нечто подобное цепной реакции, и в тебе запускается работа собственной Памяти».
пани Ирина.
Несколько глав из книги "1001 роман о детстве"
УЛИЦА
Взрослую Талю давно занимал вопрос о том, как чувствуют себя Толстой и Пушкин, Тургенев и Лермонтов, Чехов и Гоголь, когда становятся многочисленными улицами в самых разных городах мира. Забавно, но ей вдруг подумалось, что кому-то все же хватает разумения не называть улицы в честь Эдгара По, Достоевского или Кафки, хотя, быть может, они просто скрывались под замысловатыми псевдонимами вроде Второй промпроезд или Самотечная. Все почему-то отправлялись искать ее родную улицу за железную дорогу. Но она находилась не за, а перед вокзалом. С одной стороны, название было незатейливо прямолинейным, поскольку железнодорожный вокзал находился совсем рядом с ней. Нет, даже два вокзала, потому что напротив железнодорожного располагался и междугородный автовокзал, который потом переселился в другое место. Таля тогда еще подумала, что, и вокзалы тоже переезжают. И ее это огорчило. Как же так: приезжаешь ты на вокзал, который должен тебя встретить, а его нет - он переехал?.. С другой стороны, ей нравилось думать, что в названии улицы заключен прямой, а не адресно-директивный смысл. Она ждала, когда в полной мере скажется вокзалъность улицы, провожающей и встречающей Город в его странствии сквозь Время.
На ее улице, так же как и на других улицах города, росли ясени, липы, акации, орехи, яблони, вишни. Создавалось впечатление, что деревья облюбовали улицу раньше домов, а облюбовав, образовали на ней зеленую линию, равняясь на которую можно было приступать к строительству.
Улица выросла тихой, скромной, хорошо воспитанной, с открытым привлекательным лицом. На дороге можно было спокойно играть в догонялки, выбивного, бадминтон, что дети с удовольствием и делали, и тогда взрослые, выходившие вечером посидеть у своих домов, превращались в зрителей, болельщиков, судей. Но однажды улицу сочли как раз-таки нескромной в ее желании жить спокойно и нестесненно. С тех пор Таля стала жить на ампутированной улице с частыми фантомными болями. Она лишилась двух третей своего тела, когда центр города, в котором она располагалась, решено было застроить одинаковыми прямоугольными муравейниками: сначала вырезали правый верхний угол, затем - левый, потом удалили и середину. Нумерация теперь начиналась здесь с номера 6, а заканчивалась на номере 18. Красивая математическая кратность. И - пущенные по ветру рождения, любови, смерти, тайны, вздохи, грезы, сомнения, скорби, успехи, недомогания, радости, встречи и расставания, прежде жившие в снесенных теперь домах. Тале и в голову не могло прийти, что большую часть сознательной жизни она проведет в резервации: улочку-инвалида заперли за каменным забором многоэтажек, что не просто лишило ее ощущения простора и свободы, но и заставляло испытывать неведомое ей прежде чувство приниженности. Это же чувство в большей или меньшей степени испытывали все семь забытых или нечаянно помилованных домов. Теперь от Улицы осталось только у, лица у нее не было.
ДОМ
На дом, в котором жила Таля, ее родной Дом, теперь смотрели сверху вниз - с балконов и лоджий. Он превратился в некое существо, за которым было интересно, а порой забавно наблюдать, позволив себе сразу несколько удовольствий - цирк, зоопарк и экспериментальную площадку по выявлению некоторых земных реакций в нештатных ситуациях. Дому, чтобы не потерять свое лицо, пришлось защищаться. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь будет лицедействовать и заниматься мимикрией. Он научился быть улиткой, ежом, скунсом, индюком, раненым волком, потому что резервации постоянно давали понять, где ее место. Он, как избушка на курьих ножках, давно уже жил к лесу передом - лесом был сад, маленькая заповедная территория зеленых братьев - и только изредка позволял себе широко открывать глаза-окна и улыбаться. Но Дом искренне жалел железобетонных переростков и очень сокрушался об их судьбе. Если бы верхи узнали о том, что думают о них низы, они бы, наверное, онемели от удивления. Но Дом был уверен в том, что их стоит пожалеть, ведь они, увы, мало думали о корнях, о земле, о прошлом, которое теперь олицетворял собой Дом-резервация. К прошлому можно было относиться по-разному. Но одно было несомненным: было трудно жить среди людей, которые считали тебя чем-то вроде выходца с того света. Когда Дом стоял на небольшой, но веселой и здоровой улице, он видел напротив свои подобия - дома с голубыми или зелеными ставнями на подоконниках которых красовались комнатные цветы, а перед ними- яркие цветы палисадничков. Тогда, в полноценной и полнокровной жизни, той жизни, которая теперь была далеко-далеко и казалась счастливым сном, он был равным среди равных. Дело было не в том, что все дома на улице были саманными, одного роста, выкрашенными в один цвет, а в том, что у каждого из них была своя душа и сокровенные тайны, которые придавали им неповторимый облик.
Да, тогда они все были молодыми и здоровыми. Тогда были молодыми и здоровыми те, кто в них жил. Теперь особенно горько было сознавать даже не свою зажатость и вынужденную односторонность и однобокость, но то, что Дому отказывали в праве на душу, на память, на свою собственную, долгую и непростую жизнь, которую Дом прошел бок о бок с Городом. Дом долго держался, призывая на помощь все свое мужество и силу воли, но однажды почувствовал, что заболевает. Первые внешние признаки болезни - потускнел взгляд глаз-окон, появились морщинки на веках-ставнях, проступила болезненная желтизна на степах-боках - совпали с внезапной болезнью его хозяина, Талиного папы. А потом Дом уже и не помнил, когда бы его ни мучили ревматические боли в суставах, ломота в пояснице, сердечные перебои, головокружения и головная боль при перепадах давления.
Дом имел всего два времени года - лето и зиму. Различались они не только количеством отпущенного каждому из них света, тепла и цвета, но и тем, что летом и зимой Дом жил по-разному. Летом в него возвращались только на ночь, да и то не всегда, время от времени оставаясь спать в саду под защитой деревьев. Летом Дом, лишенный всяческих современных удобств и комфорта-бельностей, приобретал особое достоинство и преимущества. Вода во дворе? - Замечательно, значит, и готовка, и мытье посуды, и стирка переберутся на свежий воздух. В лете жили, как в отдельной светлой и нарядной комнате. Зимой же Дом был средоточием тепла и света: его редко покидали, согреваясь жаром печки, которую топили дровами и углем, и она не только обогревала Дом, но и воспринималась им самим как его горячее и верное сердце.
Он был разным - днем и ночью, зимой и летом, со своими и чужими, вчера и сегодня. Что уж говорить о том, каким он был в год своей постройки - более восьмидесяти лет назад!.. Тогда ему только предстояло стать домом для людей, которые наполнили бы его жизнью-если и не безоблачно-радостной, то хотя бы спокойной. О несчастьях, горестях, смерти тогда хотелось думать меньше всего. Впереди была жизнь. Дома и людей в нем. Его построили своими руками те, кто стали в нем жить. Они были хорошими мастерами, но почему-то довольствовались самым необходимым: две комнаты, коридор, кладовка, веранда, крыльцо. Впрочем, когда законченный Дом огляделся по сторонам, он увидел, что его окружают такие же скромные соседи. Тогда он вывел для себя первое правило общежития: нужно очень постараться, чтобы у тебя - при прочих равных условиях - появилось свое лицо. Дом решил тогда, что это лицо у него обязательно появится. И оно будет добрым и улыбчивым.
Память Дома отличалась необыкновенной ясностью, даже когда он дожил до почтенного возраста. Он хорошо помнил, как чисто и уютно было в нем всегда; как часто собирались в нем родственники и соседи за праздничным столом; какие вкусные пироги подавались гостям; как часто звучали в нем песни - Ох, ты степь широкая, По диким степям Забайкалья, Ой, мороз-мороз, Казбулат удалой...
Он помнил, как Михаил и Анна задумали его построить; как крестили в нем новорожденную Тоню; как недолго Михаилу довелось пожить в своем доме; как трудно было Анне, повязавшей вдовий платок, растить одной троих детей - Сашу, Зою и Тоню; как плакали женщины, когда пришли за Васей, которого больше никто потом не видел; как однажды появилась цыганка-сербиянка и нагадала, что Анна останется жить вдвоем с не самым любимым своим платком. Таля долго не могла понять, почему цыганка сказала платок, а не младшая дочь.
Он вспоминал, как кричала Анна, когда старший сын - Саша - уходил на войну; как прятались в его подвале от бомбежек Анна с детьми; как во дворе появились румыны с автоматами; как Анна с Зоей и Тоней привозили зимой на санках воду с речки и хворост из лесу; как пекли хлеб из жмыха; как голосили и смеялись от счастья все дома Улицы 9 мая сорок пятого года...
Он не мог забыть, как умирала красавица Зоя; как первый раз мыли в большом корыте Сашу, вернувшегося домой с войны, и Анна вдруг страшно и резко вскрикнула, увидев исполосованную рубцами спину сына; как потом его хоронили...
Он помнил, как Анна и Тоня, оставшись вдвоем, перешли жить в одну комнату, а вторую стали сдавать квартирантам; как Тоня, оставив мечты о медицинском училище вынуждена была пойти работать на телеграф из-за пайка; как она, которая хорошо вышивала, брала заказы, чтобы помочь матери и купить себе пару туфель или отрез на костюм ...
Он хорошо помнил, как в дом пришел Анатолий, которому умирающая Анна все говорила сынок, сынок; как в доме появилась маленькая Таля - смешная и толстая, в голубом чепчике с рюшечками и голубом одеяльце, потому что папа перепутал мальчуковый цвет с девчачьим ...
ДЕДЫ
Они жили в доме невидимыми. Оба Талиных дедушки, папин папа - Александр Степанович и мамин папа - Михаил Адамович, были знакомы Тале только по фотографиям: одной-единственной - дедушки Саши и двум фотографиям — большой на картонке и малюсенькой паспортной - дедушки Миши. Но Таля много о них слышала и знала их так хорошо, что если бы кто-то из них вдруг появился, она сумела бы с ними играть и все им рассказывать, как делала она это сейчас с дедой Володей.
Дедушка Саша учился в Москве, а потом его направили работать в Изъянку счетоводом. На фотографии он был снят во время учебы — в модном костюме и галстуке, с модной стрижкой полубокс. Он был снят вполоборота. Таля сразу узнала курносый нос дедушки, такой же, как у папы и самой Тали. Дедушка на фотографии был молодой, красивый, задорный и очень положительный. Таля понимала, что бабушка Поля обязательно должна была в него влюбиться. Он был такой завидный кавалер.
Папин брат дядя Федя родился в двадцать четвертом году, а папа - в двадцать седьмом. Дедушке тогда было двадцать шесть лет. Он еще дважды побывал в Москве, откуда привозил бабушке сласти и всякую мануфактуру. Она потом очень пригодилась ей во время войны, когда дедушка ушел на фронт, а бабушка осталась с папой и дядей Федей. Очень скоро бабушка получила извещение о том, что дедушка пропал без вести в боях под Москвой. Папе было в это время четырнадцать лет. Через два года он сам сбежал на фронт.
Дедушка Саша был из горьковских, городских. Таля представляла, как непривычно и порой нелегко ему жилось в деревне. Но папа говорил, что дедушка был легким человеком и ко всему относился с улыбкой. Значит, папа был в дедушку, потому что он часто улыбался и шутил. Шуровы говорили, что у папы редкое чувство юмора. Таля в этом не сомневалась. Разве стал бы папа играть в маленького с Талей, которая как будто была большой и командовала папой?.. Он говорил маме - Смотри, какая командирша у нас растет!.. А Таля очень хотела, чтобы дедушка Саша видел, как они с папой относятся ко всему с улыбкой.
А дедушка Миша улыбался совсем по-другому. Не губами, а глазами. Это, наверное, потому, что он очень много повидал в юности. Хлебнул лиха, как говорила мама. Дедушка Миша убежал из дома, когда ему было двенадцать лет. Он хотел побродить по свету. Его не было дома четыре года. Он дошел до Турции. Там его посадили в тюрьму как бродягу. Когда он вернулся домой, он умел говорить на нескольких восточных языках. Ему было шестнадцать лет, когда началась война. Другая, не с фашистами. А потом его взяли на фронт. Потом была революция.
Мама говорила, что дедушка Миша был ласковым и грустным. Он был хорошим мастером - столяром и плотником. Он очень любил детей, особенно маму, потому что она была младшенькой. Он словно чувствовал, что скоро оставит их сиротами.
МАМА
Один раз Таля сказала маме, что на этой фотографии она лучше, чем сейчас. Таля смотрела свой любимый толстый альбом с красивым оленем на обложке, как это она часто делала, когда мама была занята делами. Мама молча посмотрела на Талю, а в глазах у нее промелькнуло что-то такое, что заставило Талю покраснеть. Но на той фотографии, на которой мама с сотрудниками была снята у входа в парк, Таля любила смотреть на львов, из которых текла вода - она была такая нарядная и красивая. Лучше всех. А потом мама все же сказала, что Таля пока, к счастью, многого не понимает. Это было правдой. Мама, например, часто говорила, что раньше они жили просто, бедно, но хорошо. Как же это возможно? Ведь Таля знала, что в сказках и правдивых книжках бедным всегда жилось плохо. И революцию делали, чтобы бедным было хорошо. Но ведь мама родилась после революции?.. Таля понимала, что очень плохо и трудно было, когда была война. Но мама говорила о чем-то другом, чего Таля действительно не понимала. Таля не могла поверить и в то, что ее мама видела немцев. Как страшно! Маме было тринадцать лет, когда началась война, она все-таки была еще маленькой? Тале стало так страшно, что она подбежала к маме, чтобы обнять ее и порадоваться, что она здесь, рядом с Талей.
Мама часто бывала печальной. Таля уже знала, что она вспоминает бабушку Аню, дедушку Мишу, Сашу и Зою. Что она была одна-одинешенъка на свете, пока не появились папа и Таля. Таля чувствовала, что маме очень бы хотелось быть маленькой девочкой, такой, как Таля, но приходилось быть взрослой, работать, заботиться, волноваться, уставать, расстраиваться и печалиться.
Таля часто спрашивала у мамы, рассматривая фотографии в альбоме, а это кто? а это? Ей очень нравилось, что мама всегда подробно ей отвечала: Это дедушка Володя, когда он был армии. Это папа на переподготовке. Помнишь, как мы писали ему письма? Это наша Маруся, тогда у нее были чудесные косы. Это дядя Саша на военных занятиях БТО. Это твоя бабушка Аня в молодости. Это наши хорошие знакомые. А это вы с папой на прогулке в парке...
Таля смотрела и сравнивала. И тогда, когда она знала тех, кто был на фотографиях, деду Володю, Марусечку, папу - она думала о том, что если папа на себя похож, то деда и Марусечка - нет. Там они были молодые и красивые. А теперь ... Дело было не в морщинках. Они Тале даже нравились. Они умели улыбаться. И вообще морщинки были нужны, потому что в них прятались годы. Нет, они стали другими, пожившими.
РОЖДЕСТВО
Таля часто спрашивала маму - А это откуда? Кто подарил? Когда?.. Ей нравилось знакомиться с вещами в доме - хлебницами, чайными чашками, вазочками для варенья, ложечками, вазами для цветов, шкатулочками, безделушками ... У Тали даже были свои любимцы среди вещей. Их было трое. Во-первых, стеклянный сундучок с блестящими металлическими защелками, как на кошелечках. Он был небольшой, но очень тяжелый, потому что был сделан из толстого граненого стекла. Но Таля все равно его переворачивала, потому что на дне у него было дореволюционное: двуглавый орел и надпись - Т-во Василiй Перловъ съ С-ми фирма существ, с 1787 г. Сундучок был бабушкин. Его подарил ей дедушка, когда был еще женихом. Таля любила смотреть на молодую бабушку на старой фотографии. Фотография тоже была чем-то похожа на стеклянный сундучок. Она была выполнена на толстом картоне. Под фотографией каллиграфическим почерком были оттиснуты какие-то слова. На фотографии бабушка Аня и настоящая мама Талиного крестного дяди Коли - баба Тося и дед Данил были его приемными родителями — сидели у маленького круглого столика с кружевной салфеточкой, а за ними стояла их подруга. Бабушка была в белой шелковой блузке со складками, длинной черной сатиновой юбке и шнурованных башмачках. Волосы надо лбом были волнистыми, завитыми на гвоздике. Она была там самой красивой. Таля решила, что бабушка хранила в сундучке хрустальном всякие безделушки, вроде тех, что она видела в шкатулочке у Манюсечки. Теперь в сундучке лежали пуговицы, кнопки, крючки, тесьма и кружавчики. Мама говорила, что теперь это память.
Вторым любимцем Тали было чудо-юдо. Оно тоже было памятью, только о чем-то неизвестном. Нет, Таля знала, что это чудо-юдо оставила бабушке одна квартирантка. Но Таля даже представить себе не могла, откуда оно у нее появилось, уж очень оно было ни на что человеческое непохоже. Представьте себе цветок-граммофончик из белого стекла с розовыми, постепенно переходящими в бордовые, волнистыми краями на длинной шейке. Он вставлялся в медный мундштук, по сторонам которого были замысловато прикреплены витые муравьиные усики с колечками, завивавшимися в узор-вензель. В центре усиков светились круглые красные глазки. Усики превращались в ножки колечками, которые поддерживали розетку, тоже из белого стекла. Между красными глазками и розеткой были выбитые медные листочки, похожие на фасонистые листочки водосбора.
Самое же главное во всем этом великолепии заключалось в том, что на шейку граммофончика и на розетку были нанесены замечательные цветные рисунки, словно сошедшие со страниц Энциклопедии моды. И на том и на другом были изображены дама со своим кавалером. Вверху - пара восемнадцатого века, внизу - первой половины девятнадцатого. И та, и другая пара амурничали в обрамлении узора из незабудок, нанесенных на стекло каким-то удивительным способом. Взрослая Таля, смахивая пыль с чуда-юда, не переставала им восхищаться - левиафанчиком, родившимся из пены какого-нибудь Моря Прелестного Кит-ча.
Третий любимец - двуцветный, коричневый с белым, глиняный кувшинчик с узким горлышком и граненой притертой пробкой - прибыл как-то в посылке к Рождеству из Польши. У него на дне тоже была надпись- 50 centilitres — D.Bardinet. distillateur. Bordeaux. D'e p о s'e. В нем было красное вино.
Рождество отмечал дедушка Миша, когда Тали еще не было на свете, а мама сама была маленькой девочкой. Дедушка Тали был настоящим поляком. Каждый год к Рождеству он получал посылочку из Лодзи, где оставались дедушкины родственники. Посылки прекратились с его смертью - скоропостижной, непонятной. Дедушке было всего тридцать шесть лет; маме, когда он умер, девять.
Когда Таля выросла, она поняла, почему выбрала себе в любимцы эти реликвии: стеклянная шкатулка была бабушкой, глиняный кувшинчик - дедушкой, которых ей не довелось узнать, а чудо-юдо - неизвестным Прошлым, полусмешным, полупечальным...
Полностью "1001 роман о детстве" находиться
|
