Если раньше другие были только в книгах и приходили из книг только тогда, когда этого хотела сама Таля, то теперь они сваливались на нее из радио, телевизора, разговоров взрослых, из самого воздуха, окружая плотной толпой. И происходило это в самое разное время и даже тогда, когда ты совсем не был готов к встрече, или вовсе не хотел ее. Это называлось окружающим миром, в котором, как маленький островок, чудом оставался ее собственный мир. Средняя школа начиналась с жажды покоя и воли. Но оказывалось, что одного твоего желания здесь явно недостаточно. Твоим миром, как марионеткой, управляли и распоряжались дру­гие. До афоризма Сартра Таля еще не доросла, но явно с ним бы согласилась.
   В детстве такого, кажется, не было. Да, там были какие-то обязательные вещи, не всегда приятные, вроде визита к зубному врачу, манной каши или дневного сна. Но все остальное зависело от тебя: хочу — играю, хочу — гуляю, хочу — еду куда-нибудь с папой, хочу — читаю, хочу — ни­чего не хочу. А теперь?.. Мир стал неуправляемым, как маши­на, у которой сломалось рулевое управление, или как необъез­женный норовистый конь.
  Средняя школа, по существу, сразу давала понять, что ее островок нуждается в охране и защите, что он бьющийся и ломающийся; что никто не станет писать предупредительные слова - Острожно! Стекло! или Не кантовать; что его можно осмеять, задразнить и даже уничтожить. Она даже немного завидовала иногда Маленькому принцу, у которого был свой собственный астероид: размером с воздушный шарик, затерянный где-то в просторах Галактики, но независимый.

 

    Как же Пушкин со всем справлялся?.. Стихи, балы, дру­зья, любовь, «Капитанская дочка» и «Дубровский»?.. Нет, это все было пустяками по сравнению с остальной громадой дел, ведь именно Пушкин, а не Гоголь, Тургенев или Толстой, отвечал абсолютно за все: погасший свет, невыученный урок, несобранный урожай, размытый асфальт, разбитое оконное стекло. Он должен был знать ответы на все вопро­сы и даже справляться с возможными трудностями в буду­щем. Он расхлебывал другими заваренную кашу, умирал от стыда, стелил соломку, чтобы мягко было падать, отвечал за чужие грехи, был козлом отпущения, на него вешали всех со­бак. Он вообще был притчей во языцех. Ну почему надо было выбрать именно Пушкина?.. Неу­жели он действительно был национальным гением, которому было подвластно все? Но, судя по фактам, дело обстояло именно таким образом. Хотя сомнительно и очень сомни­тельно: его выбрали в пушкины совсем не за стихи. А за что?.. 

 

Математика была не совсем права в том, что от переста­новки мест слагаемых сумма не меняется. Очень даже меняет­ся! Наступил день, когда Таля поняла, что ей все, или почти все, не нравится: что и где стоит в доме, что и где лежит, что и где висит, как и зачем. Лет в шесть Таля заявила маме — Убери это старомодное покрывало и эту глупую подушку с кровати!.. С десяти лет до семнадцати всему старомодному и глупому в доме грозила опасность. В лучшем случае все это могло переставляться с место на место, в худшем — поступа­ло требование выбросить всю эту рухлядь. Таля регулярно просматривала журнал Новые товары и считала себя крупным специалистом по интерьеру. Когда мама говорила ей: но ведь ты так любила эту вещь, или эту тумбочку сделал дедушка Миша, она неизменно отвечала — это было в детстве. По­щады не было никому. Таля стала очень похожа на маленькую королеву из «Двенадцати месяцев», которая на всех пригово­рах предпочитала писать — Казнить! Не принимались в рас­чет ничьи заслуги: ни большого оранжевого абажура, ни громоздкого кожаного дивана с валиками, ни Детей, убегаю­щих от грозы, ни круглых пластмассовых шкатулок.
Папа посмеивался и советовал маме набраться терпения. Мама обижалась, расстраивалась, иногда сквозь слезы гово­рила: Вот умру, тогда делай что хочешь! Тогда расстраивалась и обижалась Таля, пытаясь показать маме, что она любит ее —- такую старомодную, но должен же кто-то в семье идти в ногу со временем.
  А ноги у времени были очень длинные и быстрые. К ним — в придачу — были еще и крылья. Угнаться за ним было совершенно невозможно. Но Таля заметила, что не только люди и спринтеры, но и самолеты, вазы, юбки, диваны, ра­кеты, столы и телеграфные столбы пытаются его догнать. А с тех пор, как в моду вошли длинные ноги и юбки-мини, даже страусы и Эйфелева башня, кажется, призадумались.

 

   Под влиянием моды на ноги громоздкие диваны на крохотных, толстеньких, крепеньких ножках в большинстве знакомых Тале домов уступили место хлипким диван-кроватям на тонких подпорочках, кресла и столы тоже за­просили длинных тонких ног. Появились даже столики, о которых раньше и не слыхивали, — журнальные — которые, наверное, были самыми мебелъно-длинноногими. Диван, нет, диван-кровать — с регулируемым наклоном спинки, с темно-зеленой, выпуклой обивкой, на черных тонких ножках, совсем коротких по сравнению с журавли­ными журнальными — появился и в Талином доме. Кожаному дивану с большими валиками по бокам предстояло переехать из зала в папину комнату, а новый диван должен был занять его место. Да и зала теперь, собственно, не было, а была Талина комната, почти собственная. 

   Почти, потому что чай — за круглым столом на тол­стоватых ножках: они теперь стали всем видны, потому что Таля постелила на него короткую модную скатерть в клеточку, — гости пили там. Стол был еще и раздвижной, что грозило возможной гостевой оккупацией во время больших праздников. Значит, надо было позаботиться о его общении со старым другом-диваном. И от черной тарелки-репродуктора на стене Таля никак не могла из­бавиться: она располагалась прямо над новым радио — светлым, деревянно-пластмассовым, современным. Ее нельзя было замаскировать никакими салфеточками и украсить никакими мамиными доводами. И с подушка­ми с вышивками, и с самими вышивками, вставленными в рамки как картины, еще предстояло кровопролитное сражение. А старый шифоньер с узорчатой стеклянной вставочкой в малом отделении! Ну и что, что его сделал деда Володя! Это ж когда было! Дела давно минувших дней!.. Сколько усилий, оказывается, требовала современность. 

   Папа, видя Талины маневры, долго молчал, а потом сказал, что мода меняется слишком быстро, а память живет вне времени. Ты еще с любовью вспомнишь обо всех этих вещах, но будет поздно.

 

  Со словами во взрослой жизни всегда было много пута­ницы, но с этими была одна сплошная неразбериха. Неужели нельзя было не давать одни и те же имена людям и вере, на­дежде и любви! Ведь это были главные слова! Как же можно было допускать такую двусмысленность и легкомыслие! Какую-нибудь Надю или Любу можно было просто назвать Галей или Ниной, но вот как иначе можно было назвать ве­ру, надежду, любовь?

   Тале, когда она еще была начальной, а не средней, дове­лось видеть у бабушки в деревне удивительную картину, ко­торую папа почему-то назвал лубком, когда Таля ее описала: она висела на стене в соседнем доме, где жила Талина дере­венская подружка Любаня. Правда, Любане ее имя очень шло, и Таля, пожалуй, затруднилась бы подыскать ей какое-нибудь другое.

   И тут Таля вспомнила, что когда они ехали к бабушке на поезде, по вагонам ходили немые люди, которые торговали похожими фотографиями. Таля даже упросила маму купить ей одну. На ней была хорошенькая маленькая девочка с рас­пущенными волнистыми волосами, похожая на святую Инессу Сурбарана. Она прижимала к груди руки, сложенные  крест-накрест, и смотрела с мольбой куда-то вверх. На ней было пышное белое бальное платьице и прозрачный шарф на плечах. Никакой надписи не было, но сейчас Таля с уве­ренностью сказала бы, что там могло быть написано одно-единственное слово (или имя?) — надежда.

 

   Можно было начинать прямо с буквы а, выстраивая словесные лабиринты, тупички, закоулочки, но сегодня слово попросила буква п и пошло-поехало: плат, плот, плут; плен, плес, плеть, сплетня, плечо... Плат, плата, платан; палата, уплата, заплата, зарплата; плато, пла­ток; план, плантатор, планета... Плот, плоть, плотина, оплот; пилот, Пилат, плита, пила, пиала, фиал, фиалка, палка, плакат...        Каждая новая буква была как новый, иногда совершен­но неожиданный, поворот событий. Малейшая перемена влекла за собой обвалы смыслов. Иногда можно было просто пуститься в свободное плавание и открыть при этом какую-нибудь  терру. Или отправить в Спарту необычайно ловкого плута, пустившись с ним в путь без буквы л, дав ему в спутники спрута, снабдив спиртом, но, наказав, обязатель­но заниматься спортом. Иногда цепочки слов были корот­кими, но очень выразительными, показывая головокружи­тельные истории, случавшиеся от перемены слагаемых: вор — ров, кров, кровь... Некоторые слова иногда сами быстро на­ходили друг друга, потому что не могли существовать порознь, но это единение было страшноватым и посильнее любой любви: плач, палач...

  Нельзя сказать, что эту игру придумала Таля. Слова всег­да охотно отзывались на любой намек порезвиться на про­сторе, не требуя взамен ничего, кроме новой игры и других забав. А их, придуманных другими, было много: шарады, буриме, города, кроссворды, чайнворды, ребусы, испорченный телефон, скороговорки... Но Талина игра была, на ее взгляд, самой лучшей, потому что, во-первых, ты мог играть в нее один, без соперников, а значит, ты, как хороший охотник, всегда оказывался с пухом и пером; во-вторых, она была беспечной, т.е. ей вовсе не требовалось печки, от которой нужно было плясать; и в третьих, ей не было конца и краю, она была бесконечной, потому что слово конец довольно бы­стро можно было превратить в слово начало. Только, конеч­но, если вы не были буквалистом и формалистом. Вот по­жалуйста: конец-гонец-горец-горе-море-мор-ор-он-она-оча-очаг и... все сначала. Это была настоящая сказка про белого бычка. Правда, если ты готов был признать право на суще­ствование одноглазого несовершенства. Подумать только: очи были возможны только во множественном числе, пара — и все тут! На нее равнялись все очки, брюки, ножницы и щипцы на свете. Но у очей было еще одно преимущество — идеаль­ный оптимизм: их могло быть только два и только самых-самых-самых... 

  Уважаемый С.И. Ожегов вообще утверждал, что пред­мет — это всякое материальное явление, вещь: предмет нео­пределенной формы, предмет домашнего обихода. Получа­лось, что предмет и вещь одно и то же? Допустим, о стуле можно было сказать и вещь, и предмет. А о платье? Купили новую вещь — платье. Но когда оно было сногсшибательным, оно могло стать предметом гордости. А это была уже вторая часть словарной статьи, где говорилось, что предмет — это и то, на что направлена мысль, то, что составляет ее содержа­ние или на что направлено какое-нибудь действие: предмет спора, предмет насмешек, предмет сочинения, предмет любви. Час от часу нелегче! Когда меня любят, я — предмет любви? А если я обожаю эскимо, оно — тоже предмет моей любви!.. И этим самым предметом любви может стать школь­ный предмет химия! Предмет моего предмета не мой пред­мет... Так, что ли? Удивительно, как еще сами предметники разбирались со своими предметами. Впрочем, далеко не все. Хотя все без исключения чувствовали, что в твоей власти по крайней мере находится размер предмета в его третьем, по Ожегову, значении: отдельный круг знаний, образующий особую школьную дисциплину. Круг, чувствуете?.. А боль­шой он или маленький — несущественно, потому что форма круга от этого не меняется: предмет — все предмет, а круг — все круг, хоть кругом назови его, хоть нет. 

   Оказывается, он во многом определял поведение Тали. Она могла заниматься какими-то своими делами или вообще ничего не делать, быть дома или в городе, сидеть или бегать, а он только и делал, что определял. Собаки Павлова с их выработанными рефлексами многое в этом вопросе прояснили, но, к сожалению, не все. Кое-что осталось для самостоя­тельной работы. Поскольку инстинкт самосохранения был одним из самых главных, Таля решила разобраться с ним. Но тут же возникли терминологические трудности: палец от огня свечи отдергивался инстинктивно или рефлекторной а ушибленное место рука потирала как? а затылок почесывал­ся? а в животе урчало?