Наталья Полошевская. Сказка о времени. 2ВОРОТА У бабушки в Изъянке ворот не было: ее дом не прятался за оградой или забором, как и все остальные дома в деревне. Средняя Таля задним числом нашла этому свое объяснение: это и называлось на миру. Зачем тебе ворота, если в деревне тебя знают как облупленного! Что за ними таить! Что скрывать? Не крепость же!.. Штакетником были обнесены только огород и пасека. И то больше не от людей, а от деревенской живности — своей или соседской, которая могла позариться на пышную капусту или свеклу и забрести к ним в гости. Попасть туда можно было через странную калитку из жердей с косой перекладиной, которая даже при очень большом старании не могла похвастаться сходством с воротами. Таля потом увидела такую калитку, только побольше, на выгоне и очень удивилась, когда услышала — Эй, вОрОт'а ОтвОряйте! Значит, ворота — это не всегда высота, прочность и замкнутость! Как же тогда отличить ворота от не ворот!.. Средняя Таля придирчиво всматривалась в себя, чтобы определить, можно ли назвать ее человеком привычки! Она никогда бы в жизни не согласилась с тем, даже если бы ей привели миллион аргументов, что привычка — родная сестра привычного, регулярного, едва ли не повседневного. У нее как раз все было с точностью до наоборот: при-вы-ч-ный, т.е. отличающий Вас от остальных людей чем-то эдаким, чего у них нет и сроду не было!... С некоторых пор она занялась поисками необычного, но такого, что поначалу выглядит, как самое что ни на есть обыкновенное, а потом вдруг, почти как в сказке, предстанет во всей своей скрытой красе и привлекательности. Такое очень хорошо умели делать поэты. Пушкин, например: Люблю тебя, Петра творенье! Люблю твой строгий, стройный вид... Сразу понятно, что речь идет о Петербурге-Ленинграде, но сказано об этом так, как мог сказать только он — Пушкин. Его Петербург был не только величавым, торжественным, каменным, но и милым сердцу, прозрачным и неуловимым, зоревым. Ворота — самые обычные ворота — надолго заняли воображение и ум Тали. Потому что оказалось, что они могут быть не только каменными, деревянными, тяжелыми, непролазными или хлипкими и ветхими; теми, которые можно потрогать, попытаться за них заглянуть, на них вскарабкаться, как кошка, цепляясь коготками за их шершавинки и выступы, но и иносказательными. Говоришь, например, ворота Ивана Захаровича, и все соседи сразу представляют светло-голубые, тесовые, прочные, но легкие в ходу двустворчатые ворота, из которых выезжает его салатовая Волга, он сам вальяжно, по-министерски сидит за рулем, а тетя Тося, его жена, или дочь Люба закрывают за ним створки до следующего выезда. А когда ты говоришь — ворота Кавказа, то даже не соседи, а вообще незнакомые люди сразу подумают о Ростове-на-Дону или Сталинграде, в зависимости от того, идет ли речь о войне или о мире. Но сама Таля-средняя пришла однажды к выводу, что ворота Кавказа — это, конечно же, ее родной Город, а состоят эти ворота из больших — Город и его окрестности, и маленьких — Дома со шпилем, как называла Таля турбазу, откуда альпинисты и туристы отправлялись к Эльбрусу, Шхельде, Чегету, Ушбе, Безенгийской стене. Означало ли это, что эти ворота всегда открыты? Тут-то начинались каверзы и сложности. На первый взгляд казалось, что их никто и никогда не закрывал, потому что на Кавказе всегда были рады гостям и умели их принимать. Это потом, когда Таля станет совсем взрослой, на ближних подступах к горам и ущельям появятся погранпосты и пограничники в камуфляже, потому что Кавказ станет крепостными воротами между Россией и Закавказьем. Но с другой стороны, сами горы и вершины как будто ограждали себя неприступными и непроходимыми воротами, если те, кто отправлялся туда, не понимал, что же такое горы на самом деле. Таля очень гордилась собой и даже немножко тщеславилась потому, что узнала это, когда ей должно было исполниться четырнадцать лет. Да, на этот раз она точно знала, когда это произошло, потому что к папе приехал дядя Паша из Горького, давно собиравшийся к двоюродному брату, который после армии сам приехал погостить к дяде, но встретил девушку, Талину маму, женился и остался на Кавказе. Дядя Паша был летчиком и особенно тесно общался с папой, когда оба они жили и служили в Москве. Таля и дядя Паша сразу нашли общий язык и общие интересы, благо было лето и можно было ни в чем себе не отказывать: гулять — так гулять, кино — так два сеанса подряд и с мороженым в кафе, речка — так до посинения или покраснения... Дядя Паша очень хотел побывать в Пятигорске — из-за Лермонтова, а не из-за невкусной воды из каптажа, и — в горах. Решено было съездить и к Лермонтову и в Приэльбрусье, куда чаще всего возили людей с равнины, зная, какой эффект это на них произведет. Во время прогулок с Талей дядя Паша накупил много подборок открыток о Городе, горах, Кавминводах, подолгу рассматривал их и читал при этом стихи — И долго мне мечталось с этих пор все небо юга да утесы гор... Тале это особенно нравилось. Как говорил бакинский Эдик, птицу видно по полету. У папы отпуска не было, но воскресенья были, и в одно из них папин профсоюз как раз устраивал поездку в Терскол. Однако Тале попасть туда не довелось: за день до поездки она так перегрелась на солнце, что слегла, точнее, мама уложила ее в постель на три (!) невыносимо долгих дня, потому что переходный возраст и вообще лучше поберечься, и это не последняя поездка... Дядя Паша вернулся сам не свой, с двумя отснятыми фотопленками. Папа смотрел на него и улыбался. Хорошо, что Таля уже успела побывать в Терсколе с классом, а то бы разболелась не на шутку сразу на две недели. Слушая ахи дяди Паши, Таля не сдержалась и противным голосом, совсем как начальная Таля, сказала: Подумаешь! Я там тыщу раз бывала. Ничего особенного! На следующий день, часа в четыре, когда уже можно было выздороветь, она потащила дядю Пашу на Кизиловку. Там бы он точно ахать не стал: не гора, так — горка. Но Талины наполеоновские планы потерпели полный крах, потому что по пути, когда они поднялись на обзорную башню, дядя Паша, увидев на горизонте настоящую горную гряду, синевшую в лучах предзакатного солнца, сказал — Любовь на всю жизнь... КУМИРЫ
Однажды Таля застала Нели за необычным занятием: вооружившись кнопками и целым ворохом настоящих и вырезанных из журналов фотографий киноактеров и эстрадных певцов, она прикрепляла их к стене над письменным столом. Иногда ей не нравилось что-то, и тогда она, не считаясь с лишними дырками в стене, меняла свою экспозицию. Таля поняла, что присутствует при историческом моменте — сотворения кумиров. Она не раз слышала это выражение от бабы Мили, но не совсем понимала, что оно означает. Теперь же она это самое сотворение увидела. Она тогда с завистью подумала о том, что сейчас мама вряд ли позволит ей творить кумиров. Тем более что и места свободного на стенах не было. Там висел бабушкин портрет: красивая молодая Анна в белой кофточке с ажурной вставкой, совсем не бабушка и даже еще ничья ни мама; там — картина с осенним пейзажем, который нагонял на Талю тоску и странную любовь к родине; в другом месте — «Дети, бегущие от грозы», а чуть подальше — аппликация Кот в сапогах, которую сделала мама и которая очень нравилась Тале. Интересно, а это все можно было назвать кумирами! Таля засомневалась. Вот у Нели и правда были кумиры: Олег Видов, Родион Нахапетов, Василий Лановой, Олег Протопопов с Людмилой Белоусовой, Иосиф Кобзон, Эдита Пьеха и ВИА «Дружба»... А портреты на стенах в школе, кабинете директора Ольги Ильиничны, в разных учреждениях? Разве Ленин, например, кумир? А Зоя Космодемьянская, именем которой была названа Талина школа?.. А космонавты?.. А если на каждую демонстрацию носили портреты членов партии и правительства, они, наверное, были все же кумирами? А что же тогда у Пушкина — кумир на бронзовом коне?..
ГОРОД Городом, как думала дошкольно-начальная Таля, была ее Улица. Потом она росла-росла: сначала — до размеров квартала; потом — до размеров центра, а потом... А потом Город становился все больше и больше с каждым новым днем, меняясь вместе с Талей. Но первые несколько улиц, по которым она гуляла, ходила в детский сад или в гости с мамой и папой, так и остались ее собственными. Когда Таля пошла в школу и начала самостоятельно ходить в ближайшие магазины, в другие, помимо «Ударника», кинотеатры, в детский парк и на уроки музыки, Таля узнала, что в ее Городе есть не только любимый ею прогулочный Долинск и покойное Затишье, куда она ездила с папой и мамой навещать могилки бабушки Ани, дяди Саши и тети Зои, но и именные части — Горная, Стрелка, Искож, Вольный аул, Александровка. А потом выяснилось, что Городу вообще больше ста (!) лет, но для города это детский возраст. Получалось, что в какой-то момент Таля стала старше своего Города?! Папа, правда, говорил, что Таля выросла из своей любимой Улицы, ставшей ей тесной, как любимое детское платье, которое однажды становится впору либо младшей сестренке, либо большой кукле.
Нет, конечно, она не везде еще побывала, о многом в Городе знала только понаслышке, но сознание того, что он растет и взрослеет вместе с ней, ей очень нравилось. Как и то, особенно, что ее родной Город называется город-курорт, что он — один из красивейших городов Северного Кавказа, в здравницах которого ежегодно отдыхают и поправляют свое здоровье тысячи и тысячи трудящихся со всей страны.
Тале интересно было думать о ее Городе как о кружке на карте, который волшебным образом превращался в улицы, переулки, скверы, огромный парк, когда в него приезжали отдыхающие. Они знакомились и с самим Городом, и с курортом Долинск, и с Голубыми Озерами, Чегемскими водопадами, Приэльбрусьем. Таля представляла себе их восторг, когда они выходили на привокзальную площадь и видели перед собой прямой проспект Ленина — с двойными рядами лип по обеим сторонам дороги, упирающийся прямо в телевышку, и самые чудесные горы на свете.
Город рос и менял свой облик, а горы оставались прежними — высокими, надежными, красивыми. Когда Таля узнала, что ее горы были молодыми, ее изумлению не было предела. Но потом, поразмыслив как следует, она решила, что так и должно быть. У гор был свой возраст, так же как у бабушек, цветов, деревьев, орлов, лошадей, кошек, бабочек, сундуков, чашек, шуб и ботинок, чулок и кукол. Для гор сто лет было все равно, что для человека целая тысяча. Горы были до всего: старше было только небо. Ах, как хорошо, что у ее Города были такие надежные и долговечные стражи'...
УМ-РАЗУМ
Главной частью подготовки к средней школе было понять, чем ум отличается от разума, хотя они так часто жили не разлей вода, что в какой-то момент Таля засомневалась: хватит ли для этого только среднего образования. В сказках уму-разуму постоянно учили. Одним из лучших преподавателей считалась там Баба Яга, которая, в ответ на просьбу добра молодца или красной девицы, покуражившись над ними немного, обещала их трудную просьбу выполнить. Правда, при этом всегда добавляла: ахти тебе, добрый молодец !. Этот повтор чем-то отличался от других. Вообще, самыми простыми среди дублей были такие, как большой-пребольшой, путь-дорога, старый-престарый, горе-горюшко. Сразу было понятно, что имеется в виду. Но ум-разум, парочка, в которой ум к тому же имел обыкновение время от времени прятаться, заходя за разум, была совсем другого сорта. Ее, конечно, можно было сравнить с близняшками Труляля и Траляля из сказки про Алису. Но это объясняло лишь то, что и близнецы, и ум с разумом живут вместе далеко не просто.
ВАТНИК Почему ей становилось, неловко, когда она видела людей в ватниках! Почему ей казалось, что это унизительная одежда? Тогда она еще не знала, что ее обычно шьют перевоспитуемые в исправительных учреждениях для других перевоспитуемых. Не знала, но была очень довольна тем, что у папы ватника никогда не было. И у мамы. А вот Марусечка ватник носила... И это делало ее какой-то невидной. Означало ли это, что у Марусечки нет денег на пальто или что ей уже не до моды? Дело было в чем-то другом. Нюсечку ведь в ватнике было просто невозможно представить. Она бы его ни за что не надела. Неужели Марусечку кто-то заставлял его носить? Но кто? Или что?..
Ватник представлялся Тале неодетой, голой одеждой: все эти черные ребрышки у всех на виду говорили о какой-то отсутствующей ткани бытия, о раздельном существовании видимости и сути, когда неприглядность последней могла не на шутку напугать хлипкую видимость.
СПЕЦКЛАСС
У них были пышные лица хорошо подошедшей сдобы, маленькие доброжелательные глазки и неуклюжие тела переростков малышей. На них очень странно смотрелась школьная форма, особенно кукольные фартучки на девочках. Они всегда ходили только попарно: в их ежедневном расписании была обязательная прогулка, на которую они отправлялись с видимым удовольствием и особой торжественностью. Всего их было пар шесть-семь.
Взрослая Таля не раз недоумевала, как могло такое быть? Нет, речь шла не о том, что они учились вместе с другими детьми. Это-то как раз и удивляло взрослую Талю по-хорошему: трудно было вообразить подобное американство там и тогда. Она никак не могла понять, как она упустила момент, когда спецкласса в ее школе вдруг не стало, и все эти недетские дети куда-то исчезли. Потом она уже больше никогда не видела их целой группой, гуляющей по скверу парами, как в замедленной съемке.
Ответ, как ей казалось, она нашла, но то, что стояло за ним, заставляло ее время от времени глубоко страдать: даунов стали надежно прятать как нечто тревожное, недостойное и порочащее общество, как нежелательные улики какого-то коллективного преступления.
Они были особыми — детьми без возраста, вне времени, детьми под вопросом. Они ходили в особый — спец — класс, которым руководила маленькая странная женщина с блеклым пучком на затылке и какими-то разными, слегка выпуклыми глазами, которая была очень похожа на монахиню в отставке. Таля прочла книгу «Монахиня», которая была у мамы, и поняла: монастырь может быть для кого-то тюрьмой, из которой хочется убежать на свободу. А эта учительница как будто решила вернуться в монастырь после того, как получила право его оставить.
У них была специальная классная комната — недалеко от школьного буфета. Трудно было найти более неподходящее место для них во всей школе. Его единственное преимущество заключалось в том, что оно находилось прямо рядом с входной дверью, и дети из спецкласса могли сразу попасть на улицу. Но это же служило непреодолимым искушением для всех других входящих в школу или направляющихся в буфет ребят из нормальных классов. Редко кто из мальчишек справлялся с желанием пройти мимо, не открыв хлипкой двери, которая не могла их защитить, не крикнув в нее: дебилы безмозглые! Они все как один поднимали тогда головы, устремляли, как по команде, глаза на дверь и с интересом вслушивались в обращенные к ним слова...
ВРЕМЯ
Однажды среднюю Талю, которая смотрела, как папа пересаживает побег грецкого ореха, выросший благодаря воронам, проворонившим вкусные ореховые мозги, — орех выпал из клюва и очень удачно спрятался в траве — осенило: тоненький побег и мощное дерево, новорожденный ребенок и седой старичок, звонкий родник и плещущая река, темно-коричневое семечко и желтая груша, шерстяная нитка и свитерок, белая глина и расписная фарфоровая чашечка — все это облики одного и того же времени. Более того: все вокруг было временем — камни, цветы, облака, снежинки, дома, города, шкафы, стулья, полы, крыши, подвалы, бабочки, котята, письма, книги, люди... Это касалось и того, что окружало тебя каждый день, и того, что видел когда-то, и того, что исчезло... Все было временем. Люди даже ставили памятники времени, сооружая мавзолеи, сфинксов, китайские стены, акведуки, пизанские башни.
Само время особенно любило жить в сундуках, на чердаках и в горах. Когда маленькая Таля увидела бабушкин сундук в Изъянке — огромный, кованый, неподъемный, солидный, заказной, как с удовольствием добавляла бабушка, — она просто обомлела. Даже если бы он оказался пустым, чего, конечно, просто не могло быть, и тогда Таля зауважала бы его. Но он был полон с верхом. Бабушка открывала его по особым дням, ведомым только ей. Когда это произошло в очередной раз, она позвала Талю и сказала: Здесь и твое приданое есть. По тому, как она это сказала, Таля поняла, что бабушка сейчас очень гордится собой. Но Таля не сдержалась, о чем потом страшно жалела, и выпалила, что теперь никакого приданого не требуется, особенно ей, которая совсем невестой быть не собирается. Бабушка тогда опустила крышку и замкнула лицо и сундук. Таля поскорее убежала на улицу, потому что поняла, что обидела бабушку, а главное — ее сундук. Только потом, гораздо позже, когда бабушки уже не было, почти взрослая Таля поняла, что бабушка хранила в сундуке прошлое и будущее время, свое — Пелагеи, и Талино.
С чердаком получилось лучше, потому что это были общие владения — дяди Феди, папиного брата, тети Маши, его жены, и Коли — двоюродного брата Тали. Саша, второй брат Тали из Изъянки, тогда еще не родился. Чердак, на который ей помог подняться Коля, в бабушкином доме был очень большой, просторный и даже светлый из-за большого окошка, в которое даже можно было высунуться не только головой. Места там было много для всего: целебных сушеных травок, пышных метел, стройных коромысел, хомутов, напоминавших о лошади, которая была у бабушки очень давно, старого токарного станка и верстака, как дома, у дедушки Володи, всяческих кадушек и чугунков, рыболовных снастей, больших и маленьких корзин, двух плетеных чемоданов и даже — для паутины и пауков. Там была и старая Колина люлька, которую тетя Маша называла зыбкой, а он сам почему-то лаптем. Коля и Таля смотрели в чердачное окошко, а за ним собиралась гроза. Сразу потемнело, загрохотало и стало похоже на ветер, ветер, ты могуч... Но Таля упросила Колю остаться здесь, потому что любила таинственное. Коля перешел на шепот и спросил, не страшно ли ей. Таля ответила, что совсем немножко, но спускаться в дом она не хочет. Ей стало весело и жутко, как оловянному солдатику на бумажном кораблике. Тогда они с Колей сели уютненько в уголок между мешками, набитыми чем-то мягким, и стали слушать грозу. Именно Коля сказал тогда эти слова — как на корабле в бурю...
Но, может, лучше всего получилось с горами! Этот вопрос задала себе уже Таля-средняя после того, как не только несколько раз побывала в горах — кстати, она, будучи маленькой Талей, охотно объясняла всем, что она родилась на Северном Кавказе, и с удовольствием вдавалась в подробности, когда люди думали, что это не может быть на Юге — но и прочла Нартские сказания. Теперь она была абсолютно уверена в том, что горы — это время, которое наконец-то можно было не только увидеть, но даже его пощупать. Оно там было плотным, зримым, морщинистым, шероховатым, порой — отполированным, высоким, глубоким, прозрачным, непроницаемым, старым, прочным, спокойным, непоколебимым.
ГОТОВАЛЬНЯ
Впервые это пионерское слово Таля услышала от своей троюродной сестры Нели, которая была старше Тали на два года и уже училась в седьмом классе. Таля сразу представила себе предбанник в деревне у бабушки, в котором ты готовился к мытью, происходившему в самой баньке: оставлял одежду, выравнивал температуру тела, выбирал себе березовый веник, вдыхая запах всяких духовитых трав, развешанных в нем по стенам, и озирался по сторонам в поисках баловника-банника, от которого можно было ждать всяческих сюрпризов. Если бы не было слова предбанник, Таля, да и бабушка Поля с тетей Марусей, назвали бы это место именно так — готовальня. Бабушка вообще была уверена в том, что банька в конце сада-огорода, за которым чуть в отдалении стояли только медогонная избушка и рига, была колдованным местом, подходя к которому надо было говорить: чур, меня! Покуда ты там, чистый с нечистым борется.
Но начальная средняя Таля, к своему очередному разочарованию, вынуждена была добавить еще одно — с готовальней. Впрочем, если честно, там, кроме разочарования, как в случае с умом-разумом, было еще и очарование от крепенького черного футляра, который Нели принесла из магазина. Когда коробочку-футляр на защелке открыли, оказалось, что в коричневых бархатных углублениях там лежит несколько блестящих штучек, к сожалению, очень похожих на зубоврачебные инструменты. Но очарование исходило не от содержания, а от формы.
Готовальни, как посудные сервизы, были большими и маленькими. Только готовальня Нели была рассчитана на одну персону, хотя правильнее было бы сказать нелисоню. В персональной готовальне Нели было всего три предмета: циркуль, рейсфедер и маленький черный пластмассовый цилиндрик, который Нели открывать сразу отказалась, на звав Талю любопытной Варварой, той самой, оторванный нос которой упорно преследовал Талю с детства.
Приобретенная Нелей готовальня означала, что в ее школьном расписании появился новый предмет — черчение, который вел Василь Василич, преподававший еще и рисование. Увидев готовальню, Таля тут же решила приобрести и себе столь необходимые для правильного понимания и воспроизведения жизни инструменты. В голове вдруг запрыгала какая-то квадратура круга, которую, понятное дело, без циркуля не воспроизведешь, а без рейсфедера не изобразишь. Тале сразу стало неловко за свои прежние попытки рисовать правильные круги при помощи всяких чашек, шашек, стаканов и блюдец. Они, конечно, с ума сходили от радости, играя роль геометрических помощников. Но когда ты знаешь, что есть готовальня, которая, оказывается, всегда была готова служить тебе верой и правдой...
ШАРИКОВАЯ РУЧКА
Поначалу она была настоящей сенсацией: ни тебе чернильниц, ни тебе перьев, ни пузырьков с черной или красной жидкостью, из которых заправляли — как машины на бензоколонке — наливные ручки... Красота! Пиши себе и пиши. Было бы что, и чтобы без ошибок. А если к этому добавить еще и то, что ее появление совпало с переходом Тали в среднюю школу, то получалось, что по всем статьям у Тали начиналась новая эра. Или эпоха? А может, период или этап? Тале во что бы то ни стало надо было найти правильное слово. Она решила, что начальная Таля могла позволить себе болтать что угодно, но средняя должна быть корректной и ответственной. Вот, например, купила Таля, отстояв в жуткой очереди в магазине «Мелодия», шариковую ручку. Продавщица в магазине даже не чиркнула ею по бумаге, ну хотя бы для проформы, — а вдруг брак? Теперь Тале предстояло испробовать ручку дома, самой. Поскольку это было связано с новой эрой, все нужно было обставить соответствующим образом — выбрать бумагу, придумать или найти подходящий текст и запечатлеть исторический момент... Впрочем, что тут думать? Лучше Пушкина не напишешь — И руки просятся к перу, перо — к бумаге;минута — и стихи свободно потекут... ПАЛ ПАЛЫЧ И ВАСИЛЬ ВАСИЛИЧ
В средней школе, в отличие от начальной, преподавали и мужчины. Правда, их можно было пересчитать по пальцам, но все же... А кстати, сколько их было в точности? Пал Палыч — география, Андрей Федорович — физика, Петр Петрович — биология, Петр Николаич — математика, Александр Васильевич — астрономия, Василь Василич — рисование, Борис Азаматович — пение, Лукич и Арсентьевич — труды, Али Хамидович — физкультура... Сколько всего? Неужели десять? Надо же какая порука! Потом появились еще Константин Дмитриевич — история и обществоведение и Михаил Евдокимыч — военное дело. Итого — ровно дюжина, не считая завхоза.
Начальная Таля, кажется, даже и не видела их в школе. Правда, младшие классы занимались только на втором этаже. Даже физкультура была там же, в балетном классе Розы Ивановны — с левой зеркальной стеной. А труд вели у них их собственные, первые учительницы. Но дело, думается, было совсем в другом. Они были просто-напросто необходимы именно в средней школе, которая располагалась прямо посередине между детством и взрослостью. Первое еще можно было представить без них, а вот второе... Не зря же Талины одноклассницы, да и она сама, едва увидев Василь Василича, которого совсем не портил его вечный синий халат, заляпанный краской, потому что он постоянно рисовал какие-нибудь лозунги и транспаранты, переглянулись и сказали: молодой и симпатичный...
А Пал Палыч был очень интересный и даже — необычный мужчина: рост под два метра, костюм в полоску с галстуком, мягкий, чуть хрипловатый голос и бархатные глаза. В географию нельзя было не влюбиться, тем более что Таля была связана с ней кровными, вернее, языковыми узами. Словно чувствуя это, Пал Палыч сразу покорил Талю на самом первом уроке, сказав, что география не сможет начаться, если вы не узнаете, что такое горизонт и роза ветров. А значит, открываем тетради, смотрим на доску, рисуем и пишем. Это — не простая линия. Нанесли ее на чистую доску — и вы уже не в классе, а в поле, на берегу моря, на околице, за городом, потому что горизонт — это линия, обозначающая границу зрительного схождения неба и земли. А вот этот облетевший одуванчик — не одуванчик вовсе, а роза ветров, показывающая направление движения воздушных масс.
У Тали едва не закружилась голова от такого простора, от обилия неба, земли, света и воздуха. А Пал Палыч продолжал околдовывать, говоря, что только Митрофанушкам география не нужна, потому что ее за них изучают кучера, а всякому правильному человеку без нее не обойтись, потому что он сын — или дочь — Земли-Геи. А не знать и не любить свою мать — последнее дело.
Горизонт стал с того урока одним из самых любимых Талиных слов, потому что за ним мерещилась жизнь без конца и без краю, без конца и без краю мечта. И ей тоже хотелось гордо и радостно заявлять во всеуслышанье: узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита. Таля даже решила до конца быть буквоедкой и раздобыть где-нибудь подкову, которая, а она это знала еще до географии, была похожа сразу и на горизонт, и на радугу, и на щит. Только без серединки.
ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ... Это было первое лето неисполнения желаний. Его, да и весь год, пожалуй, можно было назвать началом Талиного Нового времени. Дело было вовсе не в простом совпадении дат — пятый класс, средняя школа и наступающие друг другу на пятки, устраивающие, как мальчишки на переменках кучу-малу, все на свете нет-нет-нет, — а в космическом по размеру разочаровании, вобравшем в себя несбывшиеся мечты, неспособность воздействовать на мир. Первым среди всех этих шестидесяти не быть оказалось начало конца ее родной Улицы. Все остальное было внесено в этот сценарий и должно было в свое время появиться на сцене.
Тале очень хотелось поймать тот миг, когда она из начальной превратится в среднюю, а потом и в высшую. Это было очень важно, потому что она поняла, что становится другой Талей, которая и выглядит, и чувствует, и думает, и видит все иначе, чем в детстве. Конечно, это могло, например, произойти в тот день, когда ей исполнится десять лет, потому что десять звучало очень убедительно. В мире взрослых в отличие от мира детей, где царили тыщи и мильоны, все считалось десятилетиями и десятками. Но никаких точных данных о том, что это произойдет именно в десять ноль-ноль, у Тали не было.
И вот однажды, когда никакого дня рождения поблизости не было, дело происходило весной, а Таля родилась осенью, — она вдруг подумала о том, что ей разонравились разноцветные воздушные шары, без которых не обходился ни один праздник и которые теперь ей стали совершенно безразличны; о том, что почти с отвращением она отказалась от гематогена и детского ириса; что она полюбила вдруг вкус копченого сыра и икры из баклажанов, которые раньше терпеть не могла; что она начала переодеваться раз сто в день; что у нее появились секреты от мамы, и поняла, что миг превращения она все же прозевала, потому что хорошо знала, что и воспоминания, и разговоры о веселом беззаботном детстве, в котором все по-другому, и новые, взрослые ощущения и причуды свидетельствуют о переходе в другую возрастную категорию. У спортсменов это называлось юниоры, а у англичан — тинейджеры.
А затем приметы свершившегося превращения стали сыпаться как из рога изобилия. Это было и то, что она решила стать миниатюрной женщиной; и то, что уже выбрала себе профессию; и то, что давным-давно не брала в руки кукол, не устраивала для них комнат; стала безразлична к раскраскам и мозаике; почти перестала интересоваться муравьями, бабочками и черепахой Тортиллой; все чаще читала взрослые книги, а не детские морально-воспитательные; все чаще садилась за швейную машинку, чтобы сочинить себе что-нибудь умопомрачительное. Но главное, Таля поняла, как много времени ушло впустую, было потрачено на всякие пустяки и безделицы. Увы, приходилось признаться перед самой собой, что нужно срочно наверстывать упущенное, догоняя своенравное время.
Но самым огорчительным было, пожалуй, то, что начальная Таля никуда не делась, но, напротив, время от времени заявляла о себе своими детскими штучками: то словами, то выдумками, то проделками. Неужели так будет всегда? Но тут средняя Таля нашла способ себя успокоить: разве про маленькую Талю не говорили время от времени, что она либо повела себя, либо сказала о чем-то как взрослая?.. А если так, значит, так оно и будет: Таля всегда будет всякой: в одно и то же время маленькой и большой, умной и глупой, образованной и невежественной, непосредственной и посредственной...
Средней Тале было в чем упрекнуть начальную: и в сочинении глупых сказочек, и в пристрастии ко всякой белиберде, и в диком вкусе, и в сентиментальности, и в какой-то дурацкой нежности ко всяким цветочкам-василечкам. Но средняя Таля с ужасом замечала в себе большую часть этих огрехов и грехов. Она тоже любила всякие сказочки, занималась всякой белибердой, изводила весь сад на букеты и была жутко слезоточивой. Что же касается вкуса...
И конечно, среди дел средней Тали, требовавших неукоснительного внимания, стало приглядывание за начальной Талей, с которой можно было попасть впросак за здорово живешь. Но начальная Таля была страшной пролазой, раз за разом находя все новые лазейки для своих бирюлек, оставляя Т-среднюю с большущим носом. Кстати о носе. Т -средняя знала этимологию этого выражения, потому что постоянно заглядывала в «Крылатые слова» и «Слова, которые мы говорим», и для нее — как дважды два — было ясно, что никакого отношения к органу обоняния этот самый нос не имел. Но разве можно было убедить в этом маленькую Талю, которая видела там сумму носов всех Буратино-Пиноккио, Карликов Гауфа и... Сирано де Бержерака, добавляла про себя образованная средняя Таля.
|
|