Таля с детства любила магазины канцтоваров. Она мог­ла бы обеспечить всеми необходимыми письменными при­надлежностями целую школу, поскольку дома буквально некуда было деваться от купленных впрок ручек, тетрадей, линеек, ластиков. Средняя Таля воспылала страстью к по­чтовой бумаге. Она продавалась в пачках, часто — с набором конвертов: гладкая или слегка шероховатая, белая или с го­лубоватым оттенком, разлинованная и нет, с затейливым Рисунком в правом углу или посередине страницы. Иногда это был красивый голубок (или голубка?), нарисованный одной сплошной синей линией.

  Да, Таля любила писать письма. У нее появилось в сред­ней школе много друзей по переписке. Были даже из-за рубе­жа: из ГДР — девочка Марихен, Венгрии — девочка Рута и мальчик-чех Иржи из Чехословакии. Таля даже втайне гор­дилась, что ее интернациональная дружба способствует укреплению мира во всем мире. Но почтовую бумагу она лю­била еще и просто так — за ее возможности. Они были особыми...

  Ну что можно было написать на бумаге в клеточку или в линейку? Понятно что. Если, конечно, кому-нибудь не при­ходило в голову перевести их в разряд почтовой бумаги, и клеточки с линейками тогда тоже прикасались к тайне воз­можностей. Все дело было именно в них. Почтовая бумага точно покраснела бы, если бы на ней написали что-нибудь не то, а особенно если бы испачкали ее неприличными слова­ми. Слава Богу, их в мире было не так много, по крайней мере стены и заборы говорили о том, что большинство лю­дей имеет довольно ограниченный запас плохих слов. Но и скудно-малочисленные эти слова могли постоять за себя: они, как суворовские солдаты, брали не числом, а умением. Таля не раз убеждалась в том, что какое-нибудь так рас так! строило дома, ремонтировало дороги, убирало урожай, вы­ясняло отношения.

Но она очень хотела верить, что если бы все узнали, ка­кие возможности таит в себе почтовая бумага, готовая сго­реть со стыда от плохих слов, люди бы от них отказались. В конце концов чистый лист бумаги, который, правда, не мог постоять за себя как плохие слова, был зато настоящей вери­тельной грамотой. Он как будто говорил: я верю вам, люди.

  Когда Таля поняла, какие возможности они сулят, она стала едва ли не раз в неделю переставлять на них книги: с кем сегодня окажется рядом Гайдар! С Кассилем или Беляевым? А Чехов? С Пушкиным или Гончаровым? А «Три мушке­тера» Дюма?..

  Раньше в ее распоряжении был только собственный книжный шкафчик, но как только Таля начала покупать книги сама, мама сделала ее главным хранителем и установителем домашней библиотеки. Папа смеялся и говорил, что Таля опять вмешивается в историю, но это было такое интересное вмешательство, что Таля вновь и вновь это де­лала. А когда ей на глаза попал пушкинский «Городок», она поняла, что нашла дело на всю жизнь. На вопрос — будет ли она библиотекарем — она, пожалуй, не смогла бы ответить без колебаний, но то, что она будет иметь дело с вмешатель­ством в историю, в этом она была уверена с пятого класса.

    Одной из ее самых любимых полок была полка со слова­рями, справочниками и энциклопедией — Детской — подар­ком мамы и папы, каждый отдельный том которой был посвящен какой-нибудь отдельной отрасли знаний — гео­графии, математике, литературе, химии, биологии, а меч­той — иметь Брокгауза и Ефрона, без упоминания которых не обходилась ни одна стоящая книга. У мамы Эдика, ба­бушки Зины, Таля видела один-единственный том, кото­рый покорил ее: кожаным переплетом, пожелтевшими страницами, шрифтом, ятями, стилем. Там были слова на д. Про Дюма, которым Таля тогда увлекалась, она узнала, что его надо правильно называть Дюма-отец, потому что, ока­зывается, был еще и Дюма-сын. И тут она поймала себя на невнимательности и несообразительности, как она это ча­сто делала, и виноватой, конечно, оказалась маленькая, на­чальная Таля, потому что средняя Таля уже прочла одну из маминых книг — «Даму с камелиями». Ее как раз и написал Дюма-fils, а не Дюма-рег.

    Заворожила ее и смесь русского и французского языков, которые соседствовали в словаре: названия произведений были даны на французском: «Les trois mousquetaires», «Vingt ans apres», «Monte-Christo», «La Reine Margot»... Все это на­зывалось типичный романтизм: исторические сюжеты, необузданные страсти, колоритность, эффектные сцены. Это надо было запомнить, потому что Брокгауз и Ефрон зря писать бы не стали.

 О самой букве д Таля узнала тогда много неожиданного. Что было до этого? Картинка с домиком на карточке детско­го лото; деда Володя; Дюймовочка; дороги с папой; дрожжи, из которых получалось пышное тесто у бабы Тоси; дятел, который лечил деревья в саду; дежурство в детском саду, а потом и в классе, когда надо было поливать цветы на подо­конниках и вытирать доску влажной тряпкой; дрова на зиму под навесом; само детство... А теперь оказывалось, что это пятая буква русской азбуки, соответствующая греческой D — дельте (это которая у реки?), обозначающая согласный взрывной звонкий переднеязычный звук, имеющий в раз­ных языках различные оттенки. Численное значение буквы Д в церковно-славянском было 4, у римлян D = 500. А еще Д имела отношение к музыке: это было немецкое название ноты (итал. Re). Получалось, что одна-единственная буква может включать в себя целую кучу вещей?.. Но ведь за этой словарной статьей шли еще десятки других на эту самую букву д? Давид, Давыдов, Дажь-бог, Дактиль, Долила, Данай­цы, Данте, Дароносица, Дацан, Двоеточие, Деградация, Дей­ствительность, Делос, Дервиш, Детерминизм, Джинны, Джоги, Диавол, Дивертисмент!..

  Старшая Таля узнает потом, что по этому поводу ска­зал Анатоль Франс, для которого словарь был целым миром в алфавитном порядке. Но она долгое время была уверена в том, что честь создания подобного афоризма принадлежа­ла ей.

  Таля узнала из этого тома и то, почему Пушкин называл Дидро Дидеротом: так писалась его фамилия по-французски. Но главное, что он тоже, как Брокгауз и Ефрон, издавал эн­циклопедию. Каким же надо было быть образованным, чтобы описать все-все на свете прямо по алфавиту! Сколько же на­до учиться, чтобы сделать это?.. 

  Для начала Таля решила попросить маму покупать ей все справочники и энциклопедии, которые ей будут попадаться. Хорошо, что мама уже успела кое-что выписать, например, серию справочников-определителей, из которых уже были получены в магазине подписных изданий первые три: Мле­копитающие СССР, Рыбы СССР и Птицы СССР. Полистав их, Таля ужаснулась: все это запомнить было невозможно. В лучшем случае можно было рассчитывать на то, что к концу десятого класса одолеешь два, от силы три справочника, если каждый день — помимо времени на уроки, правда, его можно было сократить — она будет отводить этому часа три-четыре.

   Так. Восемь часов — на сон; пять часов на школу; два — на всякое разное. Итого — девять часов, в которые надо было вместить все: друзей, безделье, увлечения, музыку, род­ственников, соседей, парк и канцтовары, кино и бадминтон. А если еще учесть соблазны, непредвиденные обстоятельства и лень?.. Что же останется на образование!

   Этот фильм, ставший одним из Талиных любимых вме­сте с «Добро пожаловать, или Посторонним вход запрещен», «Волшебной лампой Аладдина», «Городом мастеров», «Авто­мобилем, скрипкой и собакой Кляксой», «Старой, старой сказ­кой» и «Королем-оленем», мог быть назван символом ее пере­хода в среднюю школу. Дело было не в совпадении дат, а в подтексте: начало средней Тали совпало с Айболитом для среднего как минимум возраста. Это уже не была сказка К.Чуковского, а точнее — X. Лофтинга. Это была история — смешная и печальная в одно и то же время — о маленьком, неожиданном, коварном и беспомощном Бармалее и его по­мощниках. Выбор актеров был безупречным: Быков (Ролан, а не Леонид, который играл Дон-Кихота-Зайчика еще в одном юбимом Талином фильме), Мкртчян, Смирнов. Айболит Ефремова тоже был очень хорош, но бармалейцы его переигрывали. В конечном счете игра оканчивалась вничью — 6:6, но именно эта ничья так много говорила, на взгляд Тали. Айболит был добрым, милым, интеллигентным, обаятельным. Но и Бармалей у Быкова получался милым, привлекательным, обаятельным и оправдательным: отсутствие воспитания, несоблюдение правил личной гигиены, неподходящее окружение, мировоззрение гегемона...

   Оказывалось, зубная боль может превратить человека в злодея, а он — потом, решив стать хорошим после избавления от боли и желая помочь добрым героям, — захочет в

 один миг заставить всех — как миленьких — стать счастливыми. А если они будут сопротивляться...

 

 

   Если окно, то значит только смотреть? Или вылезать и забираться через него обратно, как домушники, любовники и мальчишки, которые убегали от переэкзаменовки на футбол?.. Сам Петр Первый вряд ли бы поместился в такое окно. Или он хотел окном мерить Россию, которую нельзя было измерить общим аршином? В любом случае сколько Таля ни искала, она так и не нашла никаких упоминаний о двери в Европу. Она часто размышляла о всяких непростых вещах. Двери, на ее взгляд, были самой настоящей палкой о двух концах. Но как ни крути, они прежде всего были границей, заслоном. И либо они тебя впускали, либо нет. Но тогда получалось, что окно-то Петр прорубил правильно, зная, что с дверью может получиться полный конфуз, а не славная виктория. Сам-то он ездил по Европам запросто, но под чужим именем — бомбардир Петр Алексеев. Получалось очень похоже на мультик «Вовка в тридевятом царстве», в котором царь-батюшка, скинув свою царскую мантию и оставшись в удобной рабочей форме — трусах и майке, — красил забор, чтобы побороть скуку смертную. Конечно, в парче, бармах и со всеми регалиями не помалярничаешь, не поплотничаешь. И Петр тогда решил стать законодателем особой моды — на спецодежду, чтобы ускорить темпы перестройки и привести в соответствие форму и содержание: немецко-голландское снаружи и западно-капиталистическое внутри. Не комбинезоны и фуфайки, конечно, но от долгополых шуб боярских так и полетели клочки по закоулочкам.

В прошлом году давно взрослая Таля получила письмо из Изъянки от Саши, ее младшего двоюродного брата, который писал, что в деревню приехали киношники из Москвы в поис­ках натуры для съемок фильма. Речь шла об экранизации романа В. Распутина «Живи и помни». Изъянка оказалась той самой натурой, а бабушкин дом — главным местом действия фильма. Узнав об этом, начальная Таля тут же встрепенулась в Тале-взрослой и разулыбаласъ во весь рот: она получила нако­нец верительные грамоты, в которых время обнаруживало свою самую главную сущность — уходить, чтобы вернуться...


  Только сейчас она поняла, что это было совершенно, абсо­лютно невозможно в их Северном полушарии — цирк-шапито зимой. Но вопреки всем невозможно по городу тогда были расклеены яркие афиши, на которых клоуны, акробаты, укро­тители и эквилибристы едва умещались каждый со своим трюком. Рядом были и фотографии представлений, где цирко­вые актеры в ярких, тропических цветов, костюмах с блестками неизменно улыбались даже тогда, когда делали немыслимые, улыбко-невозможные вещи. В цирке царило вечное лето, в ко­тором веселились, работая, вечно молодые яркие люди.
 Сапожки и рукавички на Тале были теплые, но от долго­го стояния в очереди за билетами — касса располагалась у входа на детский стадион, на поле которого развернул свой шатер цирк, — от мороза застыли пальцы рук и ног. Нет, не так. Поле стадиона в тот момент еще было пустым, и о цирке говорили только афиши и билеты на будущее представление. Но это никого не смущало. Напротив. Это было самой луч-Шей частью всякого праздника — предвкушение.
   Билеты она тогда купила — маме, папе и себе. Но когда она вернулась домой, замерзшая, но гордая и счастливая, у них сидела Марусечка, которая пришла с плохой вестью: Умерла баба Куля. Таля даже не стала доставать билеты из Рукавички, куда она положила их, чтобы не потерять по дороге. Мама и папа тут же собрались и ушли вместе с Марусечкой. А Таля с тоской подумала о том, что цирк скоро зажжет свои огни, но уже без Тали, папы и мамы.


  Они росли справа от дорожки и обязательно, как кошки, ласкались к тебе, когда ты направлялся в Сад. А всамделиш­ные кошки в это время презрительно фыркали и называли гортензии попугаями и врушами-повторушами. Правда, справедливости ради надо сказать: самозванками они их не называли. Во-первых, пышное бело-розовое цветение встречало их появление в доме, который тогда еще не был Кошкиным. Во-вторых, они чем-то напоминали пушистое зверье, только игрушечное — мягкое, яркое, какое-то конфетно-кондитерское, пудельное, ведь вряд ли кому-нибудь придет в голову назвать это недоразумение собакой. Но никто на свете не смог бы их переубедить, что гортензии научились ластиться к ногам, выгибая стебли, склоняя свои роскошные соцветия почти до земли, и даже, кажется, чуть слышно мурлыча, именно у них — у кошек из Кошкиного дома.
  Начиная с июля, гортензии брали на себя роль распоря­дителей летних торжеств. В этом с ними не могли соперни­чать ни розы, ни лилии, ни ромашки, ни гвоздики, ни гайлардии. Да они и не стремились к этому хлопотному заня­тию. Куда веселее было просто наслаждаться чудесным лет­ним праздником, отдаваясь ему легко и бездумно. И все в Саду привыкли к шумным восторгам, которые неизменно сопровождали приход гостей, видевших перед собой бал цветов, которым правили гортензии. А кошки при этом горделиво молчали и думали про себя, что восторги-то адре­суются прежде всего им.
 Нет-нет, они не были тщеславными или завистливыми. Они были дальновидными и сезонно-умудренными: кошки прекрасно знали, что они сами в отличие от всех гортензий, колокольчиков, тюльпанов, сирени, роз всегда будут одним цветом. Они даже немного, совсем чуть-чуть, жалели садо­вые цветы, которым не дано кошкиной всегдашности. Вот разве только можно было бы немного посетовать на то, что в их красивых шубках летом иногда было жарковато. Но кошки готовы были мириться с этим неудобством, чтобы сохранить цельность натуры.

 
  Дома на ее Улице стали сносить, когда Таля перешла в шестой класс. Первыми пошли под снос дома в другом конце улицы, том, который упирался в улицу Осетинскую. Хотя какое уж тут пошли, скорее, стояли насмерть под натиском превосходящих сил бульдозеров. Первыми героически погибли дома Галинки, ехидного Сережки, Сашки, которые были Талиными друзьями и одноклассниками. Может, только Сашка и мог ликовать, да и то вполсилы, потому что жил в общем дворе, в доме барачного типа. Но и он, кажется, не очень-то радовался обещанным удобствам внутри, потому что, как и все, понимал, что начинается новая жизнь и труд­но сказать пока, какой она будет. Как-никак, они все стали уже средними, пусть начальными средними, но все же доста­точно умными-разумными, чтобы понять, что не в газе и пи­рогах счастье.
  Улицу мучили долго и делали это какими-то урывками: снесли по три дома с каждой стороны и притаились, словно Желая посмотреть, будет ли вести себя улица, как ящерка с оторванным мальчишками хвостом, или застынет могильным памятником своим детям-домам. Потом, когда увидели, что Улица не собирается сдаваться, убили еще несколько домов, но уже не поровну, — а только с одной стороны улицы,  где жили бабаТося и баба Мотя, снесли три дома. С противоположной стороны — ни одного. Только через три года исчезла вся противоположная сторона улицы, напротив дома Тали, и — два дома на углу бывшей Первомайской. Дом Тали  с оставшимися на улице шестью домами был словно нарочно выбран для того, чтобы все это видеть, запомнить и... остаться памятником самому себе и всей Улице — тихой, уютной, зеленой, домашней.
   Разрушенный дом, думала Таля, всегда выглядит страшно: и даже тогда, когда его ломают ради постройки нового. Он похож на умирающего от тяжелой болезни человека, в кото­ром почти не осталось ничего прежнего, кроме остова.


   В средней школе все было другое: учителя, предметы, классы. Расстояния, привычки, люди, слова, цвета, знако­мые вещи, запахи, формы, друзья, пристрастия. Город и его окрестности. Сны, заботы, радости, болезни, шутки, раз­влечения, обиды. Деревья, цветы, река, парк. Другими были небо и звезды, тучи и дождь. Другими были мама и папа. Сама Таля была другой. Прежними, неизменными остава­лись только горы, верной ориентирности которых Таля всег­да радовалась. Недавно она узнала одну из аксиом бытия, согласилась было с ней, но тут же спохватилась: а горы? Может, они и изменяются, но уж точно не текут.
  Да, конечно, многое можно было объяснить выросшим за это время возрастом, взрослением, меняющимся — на уров­не зрения, осязания, обоняния — временем. Но большую часть перемен объяснить было трудно, а иногда — почти невозможно. И тогда вопросы гордо посматривали на Талю сверху вниз, порой так задирая носы, что они рисковали превратиться в восклицательные знаки, становившиеся ча­стью частокола с красовавшейся на нем табличкой — «По­сторонним вход воспрещен!»...
  Средняя школа предлагала совсем другой тип задач: а + в = ав остались в начальной школе. На трубе теперь выделывало немыслимые сальто и курбеты одно только и со своим ехид­ным вопросом — И что теперь, умница?.. А теперь программа предлагала задачи со многими неизвестными, ответы на ко­торые просто так в учебниках не давались. Средняя школа вотличие от начальной, ясной и понятной, была если и не темной, то уж точно во многом непонятной, часто — неожи­данной и застающей врасплох. Ее вопросы если и приводили к правильным ответам, то только затем, чтобы они вызывали новые и новые вопросы, которым не предвиделось конца и края.
   А что же будет, если доберешься до высшей школы?..
Греч.: oros — гора; orthos — правильный.
 Орография — описание различных элементов рельефа с точки зрения их конфигурации, размеров и направления.
 Орфография — правописание, общепринятая система правил написания слов данного языка.