Этот Кот в сапогах в любое время дня и ночи встречал вас галантным полупоклоном, держа шляпу с пером в одной лапе и почтительно опустив другую. Он долгое время жил в углу над телевизором, пока Талей не овладела мания перемен. Мама сделала его из кусочков ткани, подобранных по фак­туре и по цвету. Можно было даже, наверное, сказать, что Таля выросла вместе с этим котом, который умудрялся вести двойную жизнь — сказочную и настенную.

    Кот получился просто замечательный — этакий бравый гусар. Нет, они шляп не носили. У них были, кажется, доло­маны, ментики и кивера!.. Значит, Кот был кавалером и мушкетером, только без шпаги и мушкета. Перо на его фе­тровой шляпе было настоящее — петушиное: с сине-зеленым отливом. Камзол был у него малиновый, бархатный, шта­ны — темно-зеленые, суконные, а сапоги — светло-коричневые, из дерматина.
  Несмотря на пышность наряда и бравый вид Кот был существом деликатным. Он ни во что не вмешивался, всем своим видом показывая, что хорошие манеры еще никого не подводили, чего и вам желаю. Но он был так не похож в этом на одного своего аппликационного родственника, про которого Тале рассказывала мама. Его звали Мефистофель, и он только и делал, что раздувал из искры пламя. И никакого преувеличения и отсебятины здесь нет. Он жил в доме бабы Кати, которая точно, судя по маминым рассказам, не пове­сила бы у себя на стенке Кота в сапогах, но не могла не по­весить Мефистофеля, потому что они были два сапога пара. Это были слова самой бабы Кати, которая изредка, когда была в хорошем расположении духа, пускалась в откровенно­сти. Оказывается, перепады настроения, вспыльчивость, ворчливость, командирские замашки, капризность были во­все не в ее характере. Во всем был виноват Мефистофель.

   Да-да, именно Мефистофель! Он, оказывается, умел так посмотреть на тебя, что ты тут же начинал делать бог знает что. Особенно хорошо ему удавались всяческие провокации и подзуживания после того, как баба Катя, повинуясь его немому приказу, давала ему посмолить папироску. Для этого у Мефистофеля было специальное отверстие, куда папироска и вставлялась. Ах, как хотела бы Таля увидеть это! Но увы, бабы Кати — царствие ей Небесное! — давно не было на свете, как и ее Мефистофеля. Он, оказывается, был трофейным, попав одному ему ведомыми путями к бабе Кате. Но, наверное, именно поэтому он и был верен себе: живущему в нем духу сомненья, отрицанья, противоречия.

 

  Трудно было сказать, почему именно эту тетрадь — ко­ричневую, в клеенчатой обложке, с 96-ю страницами, на первой странице которой под словами Занятие первое было  написано — «Диаграммой называется замкнутая кривая ли­ния, изображающая изменение давления в цилиндре при разных тактах во время рабочего процесса», — Таля выпросила у папы для себя.

   Она всегда любила листать папины конспекты — и про самолеты, и про машины, и про технику безопасности. Во-первых, у папы был очень красивый почерк — размашистый и стройный в одно и то же время, с красивыми завитушка­ми, но понятный. И еще папа очень хорошо размещал на странице то, что записывал. Откроешь тетрадь и сразу ви­дишь, что имеешь дело с порядочным человеком. Нет-нет, именно с порядочным, не спорьте, пожалуйста. Кто больше порядочных людей ценит во всем порядок: в делах, дружбе, доме, семье?.. А непорядочные — это те, кому на все это просто-напросто наплевать. Разве нет?..

    Ту коричневую, из папиных общих тетрадей с конспек­тами, Таля выпросила для себя, еще учась в начальной шко­ле. Она сказала, что тетрадь ей нужна для солидности. По­казывать ее она никому не собирается, но с ней как-то спо­койнее. Папа засмеялся и напомнил Тале, что то же самое она говорила о нотной папке с лирой. Да, говорила. Идешь с такой папкой и сразу видно, что направляешься на урок соль­феджио или идешь домой с него. А папа спрашивал, что же ты без папки делать-то будешь, на что Таля резонно отвечала, что вполне достаточно ее носить время от времени. И тут па­па в очередной раз озадачил Талю, сказав, что грош цена временной, показной «солидности». Все должно быть написано У человека на лице — и ум, и талант, и порядочность.

 

 

  В Испании даже горы назывались танцевально-кастаньетно и корридно — Пиренеи, Сьерра-Невада. Сьерра (sierra) в переводе с испанского означало пила — вполне подходящее название для горных хребтов с зубчатыми гребнями, но все же какое-то непочтительное. Тут испанцы, которых Таля давно любила за интербригадовцев, а недавно сильно полюбила за Веласкеса, Караваджо, Рафаэля («Пусть говорят») и Сару Монтъель («Мое последнее танго»), явно переборщили: что это горы вздумали пилить! С американцев пример взяли что ли, которые придумали скребущие небо дома!.. Нет, наоборот: испанцы были старше амери­канцев, а значит — и горы-пилы были предками небоскребов, и американский хребет Сьерра-Невада в Кордильерах назва­ли по примеру Испании до того, как американцы стали американцами.

    Названия всех гор и горных вершин на свете были, по мнению Тали, просто замечательными: Тянь-Шань, Гима­лаи, Сихотэ-Алинь, Альпы, Килиманджаро, Джомолунгма, Монблан, Казбек... А вот географию Таля перестала любить с тех пор, как ее стала преподавать после Пал Палыча Мария Ивановна. Нет, дело было не в ней: она была знающим учи­телем, но ощущение горизонта Пал Палыча исчезло. Хоро­шо, что Талин Город был в самых близких отношениях с географией и великими географическими открытиями и не давал ей окончательно превратиться в предмет. Жаль, что о Кавказе в учебнике было написано до обидного мало, да и говорилось о нем как об одной из горных систем. А зря, по­тому что если бы о нем написали все, то испанцы переиме­новали бы свои пилы во что-нибудь более подходящее. Горы просто не могли пилить небо, даже если и были чем-то по­хожи на пилу, потому что они были его творением — его, земли и воды. Это были великолепные картины, престолы вечные снегов. И в их кругу колосс двуглавый, в венце блистая ледяном, Эльбрус огромный, величавый, белел на небе голубом. Пушкин не подвел Талю и здесь. А вот Высоцкий немного подвел.

   Таля-средняя находила все больше удовольствия в том, чтобы собирать и читать книги о путешественниках, осо­бенно — о первопроходцах. Да, ее восхищали те, кто покорял пустыни, моря и джунгли. Но она чувствовала, что о горах так говорить нельзя. Когда она узнала о первых восходителях на Эльбрус, это слово покорило ее: она находила его един­ственно правильным, когда речь заходила о горах. Она никак не могла понять уважаемого ею Владимира Высоцкого, запи­си которого с Галюней и Натулей слушала на катушечном магнитофоне «Комета», принадлежащем старшей сестре Галюни — Тане, потому что в замечательной песне — «лучше гор могут быть только горы» — сказал о возвращении с по­коренных вершин.

   Судите сами: ехать к горам вовсе не то же самое, что от­правляться в горы. Предлоги улавливали самую суть разли­чия. Когда ты понимал это, то, даже находясь на вершине, чувствовал, что произошло это потому, что горы впустили тебя к себе. Когда взрослая Таля начала ездить в горы при каждой возможности, она лучше всяких слов и объяснений многое поняла в характере горцев, которые равнялись в своей жизни на горы.

   Таля проходила с Ольгой Христиановной, что марш — это особая музыка, которая заставляет людей двигаться. Только не так, как в танце, где люди выкидывали коленца и выделы­вали ногами вензеля, чинно двигались в менуэте или кружи­лись в вальсе. Ритм марша заставлял ноги идти по дороге (но-ги — до-ро-ге!) не вразнобой, не абы как, а прямо к цели, как по команде, которая так и называлась — Шагом марш!

 Вся средняя школа, в отличие от начальной, маршировала в школьном дворе два раза в год — осенью и весной — под руководством физ- и военруков, репетируя ноябрьскую и майскую демонстрации. Глядя на это хаотичное топтание шеренгами в маленьком школьном дворе, можно было даже пожалеть об ушедших недемонстративных годах младших классов. Физрук с наполовину съеденным рупором умудрял­ся зычно покрикивать — Р-раз, р-раз! Держим строй! Но кто же мог его удержать, если строя-то как раз и не было! Столпотворение — а Таля очень долгое время думала, что корень этого слова толпа, и даже не одна, а целых — сто — было, да еще какое! Но — руки, завучи и вожатые, всегда готовые ра­доваться порядку и дисциплине, были настроены на строй­ность марша и теперь. Их терпения и веры хватало не только на два часа одной маршировки, но на целую неделю маршировок. Они были почти счастливы, когда во время генераль­ной репетиции вся средняя школа получала в руки всякие праздничные украшения, которые сама же заранее готови­ла, — картонные звезды, искусственные ветки с искусствен­ными цветами и листьями, разноцветные флажки — и начи­нала усиленно, по команде, размахивать ими, крича при этом истошными голосами Ура! и Да здравствует!

   Но какими бедными и несчастными было все руковод­ство, когда школа попадала на главный проспект города, ведущий к праздничным трибунам, потому что здесь их ждал не триумф строя и порядка, а какие-то двигательные кон­вульсии, в которых внезапные остановки чередовались со столь же внезапной лихорадочной мышечной активностью, когда вся школа вместе с — руками сломя голову, забыв о шеренгах и репетициях, неслась к трибуне и... мимо, даль­ше, к синеющим в конце проспекта горам, где уж точно был строй и порядок без всяких репетиций в любое время года.

    Самым непонятным во всем этом было то, что в пред­праздничной газете всегда печатался План праздничной де­монстрации трудящихся, в котором все было подробно рас­писано: кто где собирается, кто за кем идет и в какое время. Но кажется, ровными рядами демонстранты шли только по Красной площади. По крайней мере так это показывали по телевизору. На трибуне Мавзолея стояли руководители пар­тии и правительства, которым очень нравилось, как маршируют военные, трудящиеся, спортсмены, студенты, школь­ники, демонстрируя свои успехи и достижения, которые были успехами и достижениями всей страны.

 

 Маршировала вся страна и не только на 7 Ноября и 1 Мая. По радио и телевизору так и говорили — Победным маршем, не сбавляя темпов, страна движется в светлое буду­щее. Это называлось уверенность в завтрашнем дне. Там и тут оптимистически маршировали в коммунизм, как в фильме «Светлый путь», в котором Любовь Орлова, маршируя по огромному цеху, пела «Марш энтузиастов»: «Нам нет пре­град ни в море, ни на суше...» И правда, чтобы она могла свободно маршировать, перед ней — одну за другой — лома­ли стены. Она все маршировала и маршировала. И домаршировала до самого неба, по которому, как самолет, летел ее автомобиль в облаках рядом со сказочными лебедями.

   В отличие от маршировок на линейках царил почти иде­альный порядок. Здесь все было ясно: нужно было выстро­иться классом или школой по линиям, расчерченным на асфальте перед школой, либо подоскам пола, если линейку проводили на втором этаже, в Ленинском зале. Во время линейки объявлялось что-нибудь важное, кого-нибудь про­рабатывали, что-нибудь начиналось или заканчивалось: намечались перспективы или подводились итоги. Младшие классы участвовали в общешкольных линейках начала и конца учебного года. Все остальное время разлиновывали среднюю школу. Особенно хорошо Таля представляла себе более или менее правильные прямоугольники, которые соз­давали представление о порядке, дисциплине и единстве в борьбе за дело Коммунистической партии по всей стране во время Всесоюзных линеек, текст которых передавался по радио, которое подключал к школьному громкоговорите­лю Ледокол — учитель физики Андрей Федорович. В это время все школьники страны — пионеры и комсомольцы, как это понимала Таля, демонстрировали свою верность линии Партии.

 

 

    Такая вывеска была у швейной мастерской, где одно время работала мама Нели — тетя Надя. Но Таля познако­милась с вывеской, а она всегда старательно читала все вывески в городе, до того, как узнала, что там выполняют индивидуальные заказы по кройке и шитью верхней и нижней мужской и женской одежды: пальто, платьев, костюмов, юбок, сарафанов. Увидев слово Индпошив, Таля не стала спрашивать у мамы, что оно значит. Время от времени, особенно если слово интересно звучало, Таля сама пыталась понять, что оно означает. Со второй частью слова все вроде было ясно. Но какой это был пошив? В первой части скры­валась загадка, которую надо было разгадать. Конечно, инд- не могло означать индюк, хотя забавно было бы пред­ставить этих надменных птиц в курточках и штанишках. Оно тем более не было связано с Индусом, чудесной соба­кой, которая жила у Тали дома. Таля не знала, почему так назвали этого пса, ведь он родился здесь, а не в Индии. А вот к Индии Индпошив мог бы иметь отношение. Но она была очень далеко: вряд ли вТалином городе стали бы шить для индусов. Было еще замечательное словечко из книг и фильмов про старую жизнь — инда. Как поняла Таля, оно значило что-то вроде или. И что тогда получалось — или делали пошив, или нет?..

 

АВГУСТ

 

    Август относился к предупреждающим месяцам вместе с февралем, маем и ноябрем, которые, как предупреждающие дорожные знаки (а были еще запрещающие и сообщающие) говорили, что надо ждать того-то и того-то: осени или весны, лета или зимы. На них лежала большая ответствен­ность, как, например, на светофорах с их красным, желтым, зеленым. Предупреждающие месяцы должны быть очень выразительными, характерными, чтобы все было ясно, и никто ничего не перепутал. Но иногда им становилось скуч­но, и тогда они начинали вводить в заблуждение или устраи­вать розыгрыши: то крокусы и фиалки в феврале зацветут, то в мае снег выпадет, а то в ноябре можно будет ходить без пальто и теплой шапочки.